«Что такое психотический феномен? Это внезапное появление в реальности огромного значения, которое не кажется пустяковым...»
«Вы окружены разного рода реальностями, в которых вы не сомневаетесь, некоторые из которых являются особенно угрожающими, но вы не принимаете их полностью всерьез, так как вы думаете, вместе с подзаголовком Поля Клоделя, что «худшее не всегда наверняка», и вы сохраняете себя в обычном состоянии, фундаментальном в том смысле, что речь идет об основе, которая есть счастливая неопределенность, и делает для вас возможным достаточно спокойное существование».
Жак Лакан, семинары, книга 3, «Психозы».
Творчество художника можно вписывать в контекст разной реальности. О Владимире Яковлеве и Анатолии Звереве часто говорят как о вынужденных маргиналах, стремящихся сохранить свободу творчества в Советском союзе. Также отмечают их связи с западным искусством, в первую очередь экспрессионизмом, поминая и группу “Мост”, и Поллока. Всё это интересно и верно.
Творчество художника можно вписывать в контекст разной реальности. О Владимире Яковлеве и Анатолии Звереве часто говорят как о вынужденных маргиналах, стремящихся сохранить свободу творчества в Советском союзе. Также отмечают их связи с западным искусством, в первую очередь экспрессионизмом, поминая и группу “Мост”, и Поллока. Всё это интересно и верно.
Но, когда Зверев и Яковлев не в первый раз выставлены вместе, как то сделано сейчас в доме Нащокина, начинаешь задумываться о контрасте их способов относиться к реальности в самом базовом, брутальном смысле слова - с тем, что всех нас так или иначе настигает. Мучения, доставлявшиеся им советской средой, выявили извечную несносность реального и заострили проблему обхождения с этой несносностью. Оба художника пытаются игнорировать советский быт, изображая мир, независимый от него. Зверев в своих феерических фантазиях кажется куда более открытым миру - он пишет портреты людей своего круга, веселится и хулиганит прямо на холсте. С ним легче, чем с Яковлевым. Он, как и большинство из нас, невротик. В его мире всегда присутствует скольжение между изображаемыми предметами и способом их изображения, контурами вещей и брызгами краски, но они никогда не совпадают слишком жёстко и никогда не теряют друг друга из виду. В подобных отношениях, утверждал Жак Лакан, состоят в сознании у невротика цепочки означающих и означаемых. Потому Зверев куда успешней Яковлева укутывается в своём искусстве от неприютности реального - не важно, понимаемого как советская действительность или в общечеловеческом смысле. Такие отношения с миром в искусстве, конечно, не уникальны – они присущи всему экспрессионизму.
Другое дело психотик Яковлев. Никогда на его полотнах изображение не покрывается равномерным вихрем красок; всегда он держится за некоторую точку, за какую-то пристёжку, за горящую сердцевину цветка. Эта точка приковывает всё его внимание, как нечто, к чему он обречён, будучи почти слепым, вечно нащупывать путь. Но она же, будучи единственным, что у него есть, обнаруживает утрату им чего-то – утрату вихря представлений о самом себе, редуцированного до последнего элементарного оплота, до сингулярности, в которой уже нельзя различить никаких черт, как в закрашенных глазах его портретов. От работ Яковлева веет головокружительной возможностью затеряться в бесприютных пространствах – тем, от чего психотик, в отличие от невротика, не обезопашен. Не защищён он и от опасности столкновения один на один с наготой реального: почти навязчиво, как и образ цветов, повторяет Яковлев другой, невыносимо простой, образ – огромную чёрную кошку, сжавшую в зубах птицу.
Когда от работ Яковлева, выставленных в подвале дома Нащокина, поднимаешься, притихший, обратно в зверевские залы, и тебя карнавальным туманом обступают его картины, чувствуешь себя словно вернувшимся домой. Но память об увиденном в подвале остаётся на краю сознания холодящим призвуком – чуть ли не как память о смерти.
Другое дело психотик Яковлев. Никогда на его полотнах изображение не покрывается равномерным вихрем красок; всегда он держится за некоторую точку, за какую-то пристёжку, за горящую сердцевину цветка. Эта точка приковывает всё его внимание, как нечто, к чему он обречён, будучи почти слепым, вечно нащупывать путь. Но она же, будучи единственным, что у него есть, обнаруживает утрату им чего-то – утрату вихря представлений о самом себе, редуцированного до последнего элементарного оплота, до сингулярности, в которой уже нельзя различить никаких черт, как в закрашенных глазах его портретов. От работ Яковлева веет головокружительной возможностью затеряться в бесприютных пространствах – тем, от чего психотик, в отличие от невротика, не обезопашен. Не защищён он и от опасности столкновения один на один с наготой реального: почти навязчиво, как и образ цветов, повторяет Яковлев другой, невыносимо простой, образ – огромную чёрную кошку, сжавшую в зубах птицу.
Когда от работ Яковлева, выставленных в подвале дома Нащокина, поднимаешься, притихший, обратно в зверевские залы, и тебя карнавальным туманом обступают его картины, чувствуешь себя словно вернувшимся домой. Но память об увиденном в подвале остаётся на краю сознания холодящим призвуком – чуть ли не как память о смерти.
Комментариев нет:
Отправить комментарий